Из архивов радио. Олег Табаков читает главы из романа И. Гончарова «Обломов». Роман Ивана Александровича Гончарова «Обломов» опубликован в 1859 году, но глава «Сон Обломова» напечатана десятью годами раньше в «Иллюстрированном сборнике» при «Современнике». В своем романе Гончаров описал жизнь барина «от черты до черты», показал, как Обломов становится нравственно «мертвым», постепенно охладевает к жизни. И сам автор, и его герой задумываются над тем, почему Илья Ильич такой. В конце...
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием.
Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Эх, кум! Есть Рай, да грехи не пускают.
Когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
Воспоминания — один только стыд и рвание волос.
Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее.
Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же?
Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.
— А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? — спросил он. — Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин — стыдиться своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается.
У сердца, когда оно любит, есть свой ум… оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет.
Дружба — вещь хорошая, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой — любовь.
Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а выпьешь — можно жить!
Дружба утонула в любви.
Да, кум, пока не перевелись олухи на Руси, что подписывают бумаги, не читая, нашему брату можно жить.
Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.
Короткое, ежедневное сближение с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Есть такие люди, в которых, как ни бейся, не возбудишь никак духа вражды, мщения и т. п. Что ни делай с ними, они всё ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость, что и любовь их, если разделить её на градусы, до степени жара никогда не доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры, а в сущности они никого не любят и добры потому только, что не злы.
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся. Хитрость…
Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что — заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.
Захар ушел, а Обломов стал думать.
Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты, о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам только слышались отрывистые восклицания: «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает».