Многие из нас пытаются придать своей жизни смысл, но наши жизни имеют смысл, только если мы способны исполнить три назначения: любить, быть любимыми и уметь прощать. Все прочее – пустая трата времени.
Лет через двадцать люди перестанут читать. Это факт. Просто времени не останется, чтобы оторваться от телефона. Знаете, Гольдман, с книгоизданием покончено. Дети ваших детей будут разглядывать книги с таким же любопытством, как мы – иероглифы фараонов...
А тогда уже будет поздно очухиваться: человеческий идиотизм достигнет критической отметки, и мы все от врожденной дурости друг друга изничтожим (впрочем, это уже сейчас происходит)
Может, вы с горсткой таких же борцов и останетесь, забьетесь в последний в стране книжный магазин, но долго вам не продержаться: народ зомби и рабов вас все равно победит.
Люди теперь хотят картинку! Люди не хотят больше думать, они хотят, чтобы их направляли!
Лет через двадцать люди перестанут читать. Это факт. Просто времени не останется, чтобы оторваться от телефона.
Кто, даже прожив долгую жизнь, может утверждать, что сделал счастливым хоть одного из своих ближних?
– Так себе. Ребята говорят, игрок из меня неважный. – А я уверен, что ты играешь как чемпион. – Нет, я правда мало на что гожусь. Но если мне не дают шанса, как же я научусь?
– Слово “секс” говорить нельзя. Это слово запрещено, вот. – Почему запрещено, если это не грубое слово? – Потому что… Потому что это плохо. Секс – это плохо, вот. Это как наркотики, это ужасная вещь.
Многие из нас пытаются придать своей жизни смысл, но наши жизни имеют смысл, только если мы способны исполнить три назначения: любить, быть любимыми и уметь прощать. Все прочее – пустая трата времени.
– Ты знаешь папу? – Он меня пару раз вытаскивал из дерьма… – Не надо говорить “дерьмо”. Вуди улыбнулся: – Ты точно сын мистера Гольдмана.
Когда-то звездами в Америке были космонавты и ученые. А теперь наши звезды ничего не делают и целыми днями фотографируют - то себя, то свою еду.
Сюжет – это какое-нибудь событие, и оно может случиться в любую минуту.
Они словно открывали для себя понятие предпочтения. Они всегда были вместе, неразлучны, одинаковы, и вдруг осознали, что в отношениях с другими людьми не могут быть единым целым, что они – два разных человека.
– Я взял одну книгу в библиотеке. – Это она навела тебя на мысль написать рассказ? – Нет, это ваша бездарная школа навела меня на мысль. – Возможно, тебе не стоит читать такие книги… – Возможно, как раз другим стоит почитать такие книги.
“Знаешь, мама, друзей булочками не купишь”
Перестань говорить “Драма”, Маркус. Нет никакой Драмы с большой буквы, есть разные драмы. Драма твоей тети, драма твоих кузенов. Драма жизни. Драмы были и будут, и все равно придется жить дальше. Драмы неизбежны. И по сути, не так уж они и важны. Важно то, как удается их преодолеть.
“По-моему, это ненадолго”, – заявил он тоном знатока. Через несколько минут дождь хлынул с удвоенной силой. По ветровому стеклу и окнам струились потоки, скрывая их с Анитой от любопытных глаз. Сол погладил ее пальцы, она взяла его за руку, и они поцеловались. С того дня они целовались по крайней мере один раз в день на протяжении тридцати пяти лет.
– Я скучаю по тебе, Сол. Скажи, что ты опять любишь меня. Скажи то, что говорил тридцать лет назад. – Дорогая, если ты скучаешь, давай заведем собаку.
В книгах те, кого больше нет, встречаются снова и обнимают друг друга.
Только в книгах Все можно стереть, Все можно забыть. Все можно простить. Все можно восстановить.
Она говорила, а я пил ее слова.
книги сильнее жизни. Они – самая прекрасная победа над ней. Они – свидетельства несокрушимой стены нашего духа, неприступной крепости нашей памяти.
- Маркус, ну зачем вам то старье? У вас великолепный дом, а вы его превращаете в какую-то барахолку. - Просто на память, Лео. - Память, она в голове. А все прочее - ненужный хлам.
Мы бросились друг другу в объятия и долго изо всех сил сжимали плотный ком своих тел, мышц, костей и сердец.
– Отличные вы мальчишки, – сказал он. – Родители небось вами гордятся. – Мои родители – мудаки, – любезно пояснил Вуди. – Ага, – подтвердил Гиллель. – Я даже одалживаю ему своих.