«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна, чье имя стоит в одном ряду с такими титанами мировой литературы, как Фолкнер, Стейнбек, Хемингуэй, хорошо известно русским читателям. Его произведения покоряют с первых же страниц, они повествуют о самых важных, самых пронзительных моментах человеческого бытия: о детстве и взрослении, о любви, дружбе и искусстве, о горе и ненависти, печали и радости... о жизни во всей ее полноте. В настоящее издание вошли все известные...
Знаешь, иногда ошибкой бывает не совершить ошибку.
Неудач в жизни больше, чем удач, но мы все равно ухитряемся чего-то добиваться.
Брак — это такая штука, которую жене либо удается создать, либо не удается — но создать его должна она сама.
Ищи всюду добро, а отыскав, выводи его в свет, и пусть оно будет свободным и гордым.
Народ — это всегда кто-то другой, а не мы.
— Ты бы поторопилась, — сказала я. — Зачем, я и так уже на час опоздала. Доберусь не раньше чем через полчаса, так что торопиться всё равно бесполезно, а уж если опаздывать, то по-настоящему.
Некоторые люди такие настоящие — реальные, — что даже нет необходимости их видеть: достаточно голоса. Они — живые. У них тяжелая работа, но они реальны как никто, и иногда даже кажется, что они знаменитей всех знаменитостей.
И вообще, ничего необычного в этой ссоре нет. Рано или поздно такое происходит в каждой семье. Это часть брака, а брак — трудная вещь. Он нелегок, если оба очень бедны, он нелегок, если оба очень богаты, он нелегок, если один богат, а другой беден. — Почему? — Потому что в браке один человек — мужчина, а другой — женщина.
Люди на улицах любят останавливаться и смотреть. Если на самой улице не происходит ничего особенного, они рассматривают витрины магазинов
И я поняла, что Маме Девочке грустно. Когда ей грустно, она всегда называет меня чем-нибудь маленьким.
— ты опоздала, но ведь ты всегда опаздываешь. — Родить тебя я не опоздала. — Это я не опоздала. А ты просто ждала меня.
Маме Девочке тридцать три года, но она сердится, когда я об этом говорю. — Мне двадцать два, и ты это знаешь, — говорит она. — Если тебе двадцать два, — возражаю ей я, — то, значит, я еще не родилась, потому что, когда я родилась, тебе было двадцать четыре. Ты сама это говорила.
— Ты спишь? — Как бы я разговаривала с тобой, если бы я спала?
Ее фигура была как вешалка для дорогих платьев. Она была пострижена под мальчика, и грудь у нее была тоже как у мальчика.
— Разве трудно жить одной семьей? — Для меня и твоего отца — трудно. Думаю, что и для всех трудно — но, может, я ошибаюсь. Я сужу по тому, что вижу вокруг.
Ее врач! Как будто он лучший в мире только оттого, что дает ей успокаивающее, когда она в истерике — а она в ней всегда.
Она очень крепкая девочка — сплошь кости, мышцы и энергия.
в следующей пьесе, которую я напишу, занавес в первом действии поднимается всего на пять минут. На сцене сидят два или три человека, они ничего не делают и ничего не говорят. Потом занавес поднимается еще на пять минут. На пустой сцене — ничего, кроме нескольких человек, которые посиживают, почитывают, поглядывают — и молчат. Занавес опускается еще на сорок пять минут, чтобы публика снова могла заняться собой, пожить в театре. Еще
раз занавес поднимется перед третьим актом, который длится всего три минуты. На сцену выходит большая сонная собака, замечает зрителей, настроение у нее падает, и она укладывается спать — рядом с кошкой