16+ Захар Прилепин «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы». Документальное произведение, 2017 год. Читает Кирилл Петров (KabanMan). Время звучания: 23:28:00. В новую книгу «Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы» вошли одиннадцать биографий писателей и поэтов Золотого века – от Державина и Дениса Давыдова до Чаадаева и Пушкина, – умевших держать в руке не только перо, но и оружие. Они сражались на Бородинском поле в 1812-м и вступали победителями в Париж, подавляли...
Пожалуй, пора это, наконец, сказать.
Война – зло.
Только не всегда понятно, кто здесь вправе вынести ей вердикт. Война древнее искусства, она сама по себе искусство.
Земля по большей части населена людьми, которых война спасла от уничтожения. Те, кого она не спасла, – исчезли: и как конкретные личности, и как целые народы и государства.
Мы живём в мире, появившемся в результате череды войн. Мы воспитаны культурами, появлению которых война всегда служила отправным импульсом. <...>
Мы пребываем в ситуации, которую придумали не сами и которая больше нас.
Когда возможности дипломатии исчерпаны – приходит война.
(Александр Пушкин, или Приглашение к путешествию в Золотой век)
«Слово «Родина», заметим, в русской поэзии впервые ввёл в употребление Державин – имея в виду «малую родину» (страну именовали Отчизной); и вот оно уже начинает обживаться в стихах…».
«…у Раевского тоже ни одно слово не устарело: не сегодня ли, снова забыв подвиги национальной славы, «дети робкие с изнеженной душой, / Чудесно исказя и нрав и разум свой / В очах невежества чтут модные уставы»?
«Матвей Муравьёв-Апостол на завтраках утверждал, что России нужна республика, – и Бестужев был с ним согласен; на что Рылеев резонно отвечал, что, если объявят республику, – завтра русские снова выберут царя. Был, кстати говоря, прав.»
«Заодно Аммалат-бек у Бестужева формулирует суть русской имперской политики: «Не русская храбрость, а русское великодушие победило меня. Не раб я, а товарищ их».
«Человек без могилы, заслуживший не только смерть, но, может быть, и покой, Бестужев так и затаился с вечной виноградной кистью в руке, в строю, во второй шеренге, и отщипывает себе по ягодке: какой, всё же, невозможный позёр.
Лучшие вещи у него – самые короткие и простые, вроде «Вечера на бивуаке»: там всё без затей, и посему – как надо; из них родились «Выстрел» Пушкина и «Штосс» Лермонтова».
«….новоявленная аристократия больше не воюет и о войне не пишет – ведь она выше этого. Народ, вместо аристократии, сам сочиняет себе военные песни; и получается у него хуже – его никто этому, увы, не учил. Новую аристократию придётся создавать по другим принципам: мы в плену у самозванцев.»
«Непрестанное стремление развенчать русскую историю как таковую, выставив её каруселью варварства и воровства, – вот что стало одной из основных задач литературы; и делалось это как бы ради блага маленького человека, хотя он об этом никого не просил.
Само слово «Отечество» выпало из литературного обихода; ирония и сарказм подменили элементарные человеческие понятия: долга, чести, почитания отеческих гробов. Патернализм стал синонимом конформизма и душевной низости.
Как быть, что с этим делать нам, когда, казалось бы, спасенья нет?
Есть: за нами стоит спецназ русской литературы.
И, наконец, мы имеем оберег на все времена – имя Пушкина».
«Отечество казалось ему живым до такой степени, что хотелось напоить его горячим молоком, укутать, спрятать. Чувство к матери, которую так редко видел и так видеть хотел, наложилось на чувство патриотическое» (О Державине).
«Державин преподал важнейший, доныне кажущийся для многих недостижимым урок: он мог ревностно, упрямо, последовательно служить не только Родине, но и государству, которые досужие мыслители новых времён так полюбили разделять (покажите место надреза! а то всё кажется, что пилят по живому телу), – и остаться при этом великим поэтом».
«Друг мой, не советую тебе оставлять службу; при всех её невыгодах она делает человека человеком и даёт тысячи средств к успокоению нравственному» В. Раевский.
«Философствовать, размышлять про удивительную Россию, писать о том, что «там, где нет страсти к своему, там скоро явится пристрастие к чужому», ёрничать над неприятелями всего русского и поклонниками всего французского и немецкого, при этом самому отлично разбираться во всём французском и немецком, читать Байрона в подлиннике, увлекаться публицистом Бентамом, посещать курс физики в Педагогическом институте, писать повести, сочинять экспромты, издавать журнал, пить водку, хрустеть капустой, стреляться по пустякам, а, бог даст, войнушка какая подвернётся, – вот это жизнь.»
«Откуда набрались европейцы этого фарисейского пустословия, этого пения базарных соловьёв, этих цветов, варённых в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и причитать о любви своей, словно наёмная плакальщица по умершим». А. Бестужев-Марлинский.
«Поэт желает увидеть в государстве Родину, но это так трудно, это почти невозможно. Поэт уходит, но отвоёванная им Родина и священное место для рождения нового поэта остаются».
«…он оказался одним из первых в нашей поэзии, кто точно знал вес, цену русских слов и, кажется, даже их цвет. Это были не просто слова с их значениями – в их звучании таилась незримая сила, их неожиданные сочетания высекали искры. Державин строил речь и вёл её, заставляя вверенные ему слова громыхать, вскрикивать, издавать писк, маршировать, петь хором, размахивать знамёнами».
«Но россу где и что преграда? С тобою Бог – и сил громада Раздвиглась силою твоей». Г.Державин
«Привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски», – заметит много позже по этому поводу Вяземский».
«Бесконечная Россия Словно вечность на земле! Едешь, едешь, едешь, едешь, Дни и вёрсты нипочём! Тонут время и пространство В необъятности твоей». П. Вяземский.
«Понимая весьма бедственное и в чём-то отсталое состояние России, не имея никаких симпатий к той власти, что управляла ею, Чаадаев спокойно осознавал: не это самое важное. Россия измеряется не днём нынешним, и не тем, насколько хорош или нехорош её государь – она измеряется всем её бытием, и в любом споре с Европой мы обязаны помнить свою правду: так было при Ярославе, так было при Петре Великом, так будет при нас, и так должно быть дальше. Всякая власть преходяща – а Россия остаётся».
В этом томе упомянуты или появляются в качестве эпизодических персонажей поэт и генерал-адъютант майорского ранга Александр Петрович Сумароков (1717–1777); сначала служивший во флоте, а затем участвовавший в подавлении пугачёвщины драматург Михаил Иванович Верёвкин (1732–1795); участник Семилетней войны, драматург Владимир Игнатьевич Лукин (1737–1794); воевавший на той же Семилетней и вышедший в отставку в чине капитана писатель Андрей Тимофеевич Болотов (1738–1833); участники Русско-турецкой 1768–1774 годов – поручик, писатель Василий Алексеевич Лёвшин (1746–1826) и полковник, поэт Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1751–1828); воевавший и погибший в Отечественную полковник, поэт Сергей Никифорович Марин (1776–1813); ополченец 1812 года – поэт, переводчик и публицист Василий Андреевич Жуковский (1783–1852); получивший десять штыковых ран в европейском походе 1813 года подполковник, поэт Гавриил Степанович Батеньков (1793–1863). И ещё корнет Александр Сергеевич Грибоедов (1795–1829) – хоть и стоявший в резерве, но служивший во время Отечественной войны в гусарском полку.
И другой поэт и переводчик, умоливший отчима отпустить его, будучи всего шестнадцати лет от роду, в европейский поход русской армии, и затем участник Кавказской войны – капитан Александр Ардалионович Шишков (1799–1832).
О каждом из них стоило бы написать; где бы сил на это набраться.
А ведь был ещё Иван Михайлович Долгоруков (1764–1823) – поэт, прозаик, драматург, вышедший в отставку в чине бригадира после шведского похода.
Участник русско-турецкой и польской кампаний – писатель и переводчик, редактор и издатель, премьер-майор Пётр Иванович Шаликов (1768–1852).
Сражавшийся под небом Аустерлица (а заодно под Гуттштадтом, Гейльсбергом, Фридландом и проч. – в австрийском и прусском походах) штаб-ротмистр, писатель Дмитрий Никитич Бегичев (1786–1855).
Успевший послужить на Кавказе поэт Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797–1846).
Ополченец 1812 года, получивший ранение при взятии Полоцка, – автор первых в России исторических романов, имевший огромную популярность при жизни, писатель и драматург Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852).
Входивший в Париж в 1814 году драматург, адъютант Кутузова Николай Иванович Хмельницкий (1791–1845).
Против воли родителей вступивший в ополчение в 1812 году – ив боях дошедший до Парижа два года спустя, принятый после войны в лейб-гвардию и в чине поручика назначенный адъютантом к графу Остерману-Толстому, – писатель Иван Иванович Лажечников (1792–1869).
Кто-то, быть может, посчитает нужным здесь заметить, что тогда просто было принято молодым людям идти по военной линии.
Полно вам, обязательную воинскую службу для дворянства отменила ещё Екатерина Великая. Вы всерьёз думаете, что люди в силу традиции шли на смерть?
Нет, большинство вышеназванных (и все персонажи этой книги) могли никогда не служить. Напротив, они имели возможность просто жить в своих поместьях, непрестанно рассуждая о благе человечества и гуманизме.
Равно как мог остаться в стороне участник заграничных походов 1813–1814 годов, корнет Белорусского гусарского полка, поэт Иван Петрович Мятлев (1796–1844).
И другой поэт – Евгений Абрамович Боратынский (1800–1844), пять лет служивший в недавно отвоёванной русскими Финляндии.
И даже создатель словаря Владимир Иванович Даль (1801–1872) – на протяжении семи лет мичман сначала Черноморского, а затем Балтийского флота; позднее, во время русско-турецкой войны и польской кампании, – блестящий военный хирург, спасший под огнём не одну жизнь. (А если понадобится – то и военный инженер: однажды, когда возникла необходимость, а инженера не было, сам навёл мост, защищал его при переправе и потом сам же его разрушил; от начальства получил выговор за неисполнение своих прямых обязанностей, а от Николая I – орден Святого Владимира.)
А мы ведь, став перечислять, ещё только-только вступили из XVIII в XIX век. Наверное, стоит пока остановиться, потому что имён будет слишком много...
Теперь нам всё чаще говорят о «прогрессе», понемногу выводя воинское дело в область чего-то безнадёжно устаревшего, ненужного и вообще дурного.
О воинских победах нынешние поэты стихов, как правило, не пишут.
Говорят, что это – позапрошлый век.
Но военное ремесло как было, так и осталось. Военные люди по-прежнему защищают всё те же рубежи Родины или выполняют свою работу за пределами её. Их убивают, их калечат, они совершают подвиги, они спасают людей – в конечном итоге нас с вами.
Отчего-то коснувшийся литературы «прогресс» военных не коснулся ни в малейшей степени.
Наверное, потому, что политические, религиозные и территориальные проблемы, имевшие место в прошлых столетиях, и сегодня никуда не делись. Мировые игроки всё те же, и даже претензии у них друг к другу прежние.
Литераторы ушли куда-то вперёд – по крайней мере, им так кажется, – а военные остались здесь, с нами, посреди почвы и крови.
«Вакансия поэта», думаем мы, пуста сегодня оттого, что поэт, должный претендовать на всё, – претендует только на самого себя.
Литература вне политики, всё чаще повторяют нынче. Что, простите? Вне чего она?
Принятие христианства, княжеская междоусобица, нашествие Орды, присоединение к России Казанского, Астраханского, Сибирского ханств, разинщина и пугачёвщина, декабристы и народовольцы, русско-польские, русско-шведские, русско-турецкие войны, Отечественная война 1812 года, Кавказская война, Крымская война, русско-японская война, Первая мировая, Гражданская война и Вторая мировая, – это политика или что?
Можно представить себе русского поэта, который был вне этого?