Автобиографическое эссе, в котором Оруэлл со свойственной ему прямолинейностью и даже жестокостью рассказывает о своей учебе в школе Святого Киприана. Правила и кодексы, заведенные в этом учебном заведении, зачастую противоречащие друг другу, навсегда отбили у него желание когда-либо возвратиться в стены Киприана и по словам самого Оруэлла даже спустя много лет одно лишь упоминание названия школы вызывало только лишь ужас и содрогание.
Мы живем во времена, когда демократия почти повсеместно сдает свои позиции, третьей частью всего мира управляют супермены, свободу забалтывают лощеные профессора, а пацифисты потворствуют антисемитизму. И тем не менее повсюду, где-то на глубине, рядовой человек упрямо остается верен убеждениям, почерпнутым из христианской культуры.
По отношению к правительству я не испытываю ни малейших угрызений совести и, если возможно, буду избегать уплаты налогов. Но за Англию, если понадобится, в любой момент готов отдать жизнь. По части налогов патриотов не существует.
То есть не обязательно ты творишь грех – бывает, грех как-то сам случается с тобой. Не стану утверждать, что мысль сверкнула абсолютной новизной под свист директорской плетки: по-видимому, проблески мелькали еще в домашней обстановке, в очень раннем и недостаточно счастливом детстве. Так или эдак, сделан был важнейший вывод из детской практики: живу я в мире, где быть правильным, хорошим при всем старании не получится. Двойная порка стала поворотом, за которым четко предстал суровый климат территорий, куда меня закинуло. Жизнь оказалась страшнее, сам я – хуже, чем мне мерещилось. И я сидел на краешке стула, хныча, раскиснув до предела, окрики Самбо не могли меня поднять. Никогда прежде мне не доводилось почувствовать себя столь виноватым, слабым и убогим.
Даже бунтующий ребенок признает моральный кодекс, представленный ему старшими. С восьмилетнего возраста, если не раньше, сознание грешности всегда витало рядом. Попытки выказать бесчувственное непокорство тонкой пленкой прикрывали бездну смятения и стыда. Сквозь все детские годы я пронес убеждение в том, что плох, что даром трачу время, гублю свои способности, что чудовищно туп, злобен, неблагодарен – и беспросветно, ибо жить мне довелось под властью уставов абсолютных, как закон всемирного тяготения, но с личной невозможностью им соответствовать.
Не говоря о главных тяготах, любопытна степень бытовой скудости и запущенности, повсеместно присущих тогдашним дорогим частным школам. Почти как во времена Теккерея считалось нормальным, что маленький ученик это жалкий сопливец – лицо чумазое, руки потрескались, ногти обгрызены, в кармане жуткая мокрая мерзость (бывший носовой платок) и зад частенько синий от побоев.
Пишущему о своем детстве следует остерегаться преувеличений и жалости к себе.
Нелегко мне вспомнить школьные годы без того, чтобы вмиг не шибануло чем-то противным и зловонным
Хочу прояснить и подчеркнуть – я не был бунтарем, только если силою обстоятельств. Я принял кодекс бытия. Настолько, что однажды, под конец моей учёбы в Киприане, явился к Брауну с секретным донесением об эпизоде, подозрительно намекавшем на гомосексуализм. Насчет гомосексуализма я был весьма несведущ, но я знал, что эпизод произошел, что это плохо и что здесь именно та ситуация, в которой донести правильно. Одобрительное учительское «молодчина!» вогнало в жуткий стыд.
Ребенок принимает – как он может не принять? – всякую чушь из взрослых авторитетных уст, однако юный организм и сладость жить рассказывают другую историю.
Лет до тридцати все мои планы строились с учётом не только неизбежного провала очередной колоссальной затеи, но также с перспективой весьма скорого переселения в загробный мир.
Футбол! Образчик школьный жизни – сплошных триумфов силачей над слабаками. Эталонная добродетель победителей, способных быть мощнее, здоровее, богаче, популярней, элегантней, бессовестней других, чтобы господствовать над ними, всячески демонстрируя свое превосходство, измываться, заставлять их страдать и глупо выглядеть.
В те времена я не умел разглядеть четкую моральную дилемму в мире, где сильный властвует над слабым, – нарушать правила либо погибнуть.
Я выиграл две стипендии , но клеймо неудачника осталось при мне, поскольку измеряется успех не тем, что делаешь, а кем являешься. Я был мальчиком «не из лучших», не укреплял репутацию аристократичного воспитания в Киприане. Ни характера, ни отваги, ни здоровья, ни мускулов, ни денег, ни даже хороших манер, достаточных чтобы выглядеть джентльменом.
Что бы я увидел, окажись я сегодняшний в моей школе 1915-го года? Какими бы мне показались Флип и Самбо, ужасные всесильные монстры? Передо мной стояла бы парочка глуповатых, пустоватых и бестолковых снобов, которые, задыхаясь от энтузиазма, карабкались по лестнице, угрожающий треск которой уже слышен был всякому человеку с мозгами. Испугали бы они меня не больше лесной белки.
Оглянитесь на собственное детство и вспомните, в какую чепуху верили вы, из-за каких глупостей вы страдали.
Поэзию не любят, потому что она ассоциируется с непонятностью, интеллектуальной претенциозностью и создаваемым ею общим ощущением воскресенья в рабочий день.
3.6.40 Из письма леди Оксфорд в «Дейли телеграф» по поводу экономики военного времени: «Поскольку большинство лондонских домов опустело, светские приемы сократились до минимума… и большинству людей стоило бы рассчитать своих кухарок и переехать в гостиницы». Поистине ничто не способно напомнить этим людям о существовании…