Пусть кривляются паяцы искусства - я знаю, что в скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.
Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали - нарядных и белых, вблизи - рваных и наглых.
Много ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали - нарядных и белых, вблизи - рваных и наглых.
Я прихожу к той, которая ждет и может ждать только меня, я же не хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками.
Я прихожу к той, которая ждет и может ждать только меня, я же не хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками.
Пью за ожидание смерти, называемое жизнью!
Пью за ожидание смерти, называемое жизнью!
В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего.
Вот те на! Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение нашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь...
Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить.
Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить.