Цитаты из книги «Наши за границей: 1» Николай Лейкин

И ведь что обидно: не можешь даже обругать его, мерзавца, не зная по-французски ругательных слов. Глаша! – обратился он к жене. – Ты бы мне хоть три-четыре ругательных слова по-французски сказала, чтоб я мог выругаться при случае.
– Как я скажу, ежели я сама не знаю… Нас ругательным словам в пансионе не учили. У нас пансион был такой, что даже две генеральские дочки учились. Все было на деликатной ноге, так как же тут ругательствам-то учить!

Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, — когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру — беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь — сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…

Как приятно видеть знаешь по книгам.

– Да уж само собой, не нашим рязанским олухам чета! А только, Глаша, ты вот что… Не зови меня теперь Николаем Иванычем, а просто мусье Николя… Париж… ничего не поделаешь. Въехали в такой знаменитый французский город, так надо и самим французиться. С волками жить – по-волчьи выть. Все по-французски. Я даже думаю, потом в каком-нибудь ресторане на французский манер лягушку съесть.

- Батюшки! Да это совсем по-русски! С хорошей закуской… - умилялся Николай Иванович. - Даже и водка московская. Уж как хочешь, Глаша, а и ты должна рюмочку водки выпить.
- Ну вот, с какой это стати, если я ее никогда не пью, - отвечала Глафира Семеновна.
- Чтобы за границей честь русской водке отдать. Какая же иначе ты после этого патриотка будешь!
- Нет, нет. Пей уж ты один.
- Да я-то уж, конечно, выпью. Наша родная, русская, православная, - говорил Николай Иванович, улыбаясь на бутылку, даже погладил рукой бутылку, налил из нее себе водки в рюмку и выпил с полнейшим умилением.

Пить-умереть и не пить - умереть, так уж лучше пить...

Невзирая на дождь, Николай Иванович отворил окно и, высунувшись из него, с нетерпением смотрел по направлению к русской границе. Вдруг какой-то рабочий громко выругался по-русски, упомянув крепкое слово. Николай Иванович вздрогнул.
- Глаша! Русские уже! Русские мужики! По-русски ругаются, - воскликнул он и торжественно прибавил:
- Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.

Просто-напросто немец к нам едет на легкую работу. Здесь он гряды копает, а у нас приедет — сейчас ему место управляющего в имении… Здесь бандурист какой-нибудь по трактирам за пятаки да за гривенники играет, а к нам приедет — настройщик; и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепиан платят.

Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:
— Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.
— Почему ты так думаешь? — спросила жена.
— Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды — «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?

— Селянка, — повторил Николай Иванович. — Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну, как отварной поросенок под хреном? Спроси хотя поросенка.
Жена задумалась.
— Неужто и этого не знаешь?
— Постой… Знаю… Свинья — швайн. А вот поросенок-то…
— Ребеночка от швайн хабензи? — спрашивал Николай Иванович кельнера.
— Швайнбратен? О! Я… — отвечал кельнер.
— Да не брата нам надо, а дитю от швайн.
— Дитя по-немецки — кинд, — вмешалась жена. — Постой, я спрошу. Швайнкинд хабензи? — задала она вопрос кельнеру.
— Постой, постой… Только швайнкинд отварной, холодный…
— Кальт, — прибавила жена.
— Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?
— Nein, mein Herr, — отвечал кельнер, еле удерживая смех.

— Послушайте… Как вас? Мы вот все сомневаемся, Берлин ли это?
— Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, — отвечал швейцар.
— Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем.

Было написано и второе письмо. Оно гласило:
«Милостивый государь Михаил Федорыч! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни с супругой и находясь в поднебесье, куда даже птицы не залетают, я и жена шлем вам поклон с этой необъятной высоты, а также и супруге вашей, Ольге Тарасьевне. Там, где мы сидим, летают облака и натыкаются на башню. Вся Европа как на ладони. Сейчас мы видели даже Америку в бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробели, но теперь ничего, и пьем пиво. Поклон соседям по Апраксину рынку. Будьте здоровы».

- Bon voyage, monsieur et madame!.. Bon vоyage {Счастливаго пути}.
- Грабители! Чтоб вам ни дна, ни покрышки,-- отвечал Николай Иванович.
Старик хозяин, думая, что ему говорятъ по-русски какое-либо приветствие, благодарил Николая Ивановича.

Он писал:
«Сидя на вершине Эйфелевой башни, пьем за ваше здоровье. Вокруг нас летают орлы и дикие коршуны и стараются заклевать нас. Ветер ревет и качает башню из стороны в сторону. Сейчас один орел вцепился в шляпку Глафиры Семеновны и хотел сорвать, но я убил его зонтиком. Находимся на такой ужасной высоте, что даже днем звезды на небе видны, хотя теперь солнце. Каждая маленькая звезда кажется здесь аршина в три величины, а луна так больше Гостиного двора, и на ней видны люди и разные звери. Спускаемся вниз, потому что уж больше невтерпеж сидеть. Прощайте. Будьте здоровы».

Немец страх как француза не любит. Ему француз — что таракан во щах.

Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

- Ну, народ! - восклицал купец. - Ни одного слова по-русски... А ещё, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?

- Эй, хер кондуктор! Берлин здесь?
- O, ja, mein Herr, Berlin.
- Слышишь? Около русской границы и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея менялы.

Теперь будь что будет, но другу и недругу закажу напредки без языка за границу не ездить!

О, я вижу теперь, что этот господин ваш муж, а мужья вообще плохие кавалеры.