История <...> может быть продажной девкой! Кто в силе и при деньгах да власти, под того она и прогнется!
А что писали историки - большевики о кровавом перевороте 1917 года?! Революция трудящихся! Свобода! Низложение узурпаторов! А был-то просто-напросто насильственный бандитский переворот шайкой пьяниц, шизофреников и наркоманов! Знаешь детка, что такое революция? Я расскажу тебе, я видела её собственными глазами - это хаос и забвение своих корней. Пустота! Что свирепая орда Хана Батыя по сравнению с теми, кто пришёл к власти 1917 года?! Так называемые освободители рабочих от имперского гнета, не зная русского языка и культуры, громили православные святые церкви да убивали русских людей. Вот и вся история!
Тот, кто сможет объяснить американцу, что миром правят не только деньги, мрачно подумала я, получит Нобелевскую премию...
Слово «влюбилась» казалось обжигающе горячим, оно стучало в висках, распаляло щеки и вызывало смешанные чувства радости и страха. <...> Это чувство было слишком большим для одного человека. Маруся физически ощущала, как оно не умещается внутри и распирает ребра и где-то выше, между ключицами, рвется наружу. <...> Надежда встретиться с Юки наполняла жизнь смыслом...
Маруся явно раздражала ее своим легкомыслием, болтовней, смехом, шумом и неуправляемым характером. Может быть потому, что сама Хитоми не могла позволить себе всего этого. Из-за ее стремления сделать карьеру, она страдала в душных костюмах, сдерживала смех, жила по расписанию и еще носила всюду эту дурацкую огромную папку.
Марусе показали старинный самурайский меч, костюм воина, набор японских и русских матрешек, подарки президентов других стран и прочую не самую интересную белиберду, красноречиво демонстрирующую дружбу народов.
— Почему все мужчины так боятся показаться романтичными? — спросила Маруся и поправила разлетевшиеся от ветра волосы. — Что плохого в том, если двое любят друг друга...
— Почему все женщины так боятся признаться себе в том, что влюбились? — передразнивая Марусю, спросил Юки.
И, читая эти певучие, жалобные строки, где горе, смех и слезы мешались и искрились, как дорогое вино, Брон вспоминал прошлое, розовые мечты и неподдельную, строгую к себе и другим отвагу юности.
Так шли день за днем, однообразные, когда не было передач, и яркие, когда в камере Брона становилось тесно от светлых, как хрустальные брызги, мыслей, набросанных на узкой полоске бумаги торопливой, полудетской рукой.
Нежная и тихая печаль странной дружбы ласкала его душу, как отдалённая музыка...